Милгрим повиновался, радуясь, что не последовал приказанию Брауна буквально и оставил себе хотя бы трусы. Домоправитель начал быстро и ловко снимать с него мерку.

– Размер ноги?

– Девятый, – ответил Браун.

– Узкая?

– Средняя.

Домоправитель сделал пометку и махнул блокнотом в сторону двери:

– Иди. Иди, иди.

– А завтрак?

– Иди.

И Милгрим ушел из кухни, раздумывая, где бы поискать Брауна. В кабинете, где тот пил свое виски прошлой ночью?

Кабинет был обставлен так же, как и весь дом, только с добавлением темного дерева и вертикальных полос. И кстати, с книгами. Милгрим шагнул за порог, огляделся и быстро метнулся к шкафу. Но понял, что обманулся. Перед ним были двери шкафа, обклеенные корешками старинных книг. Мужчина наклонился, чтобы поближе взглянуть на останки безвинно казненных томов, однако увидел цельный кусок кожи, облепивший выпуклую деревянную форму в виде книжных корешков. Усердно состаренное золотое тиснение не позволяло прочесть ни названий, ни фамилий авторов. Удивительно тонкая работа. Туманное подражание ремесленников одной культуры произведениям культуры иной. Милгрим распахнул дверцу и, увидев внутри пустые полки, быстро закрыл ее.

Вернувшись в коридор, он подошел к искусственно состаренному зеркалу и внимательно изучил итог ручной работы домоправителя. Опрятно. Но чересчур обыденно. Такая прическа была бы к лицу адвокату или арестанту.

Стоя на прохладном сером мраморе у подножия узкого лестничного колодца, Милгрим прищелкнул языком и вообразил, как щель загадочным образом засасывает звук и уносит его вверх.

Где же Браун?

Поднимаясь на второй этаж, Милгрим прихватил из ванной бритву, зубную щетку и пасту, а также пакет с одеждой. Уже в комнате мальчика он бросил туда и трусы, а сам остался в просторном халате на голое тело. Потом достал свою книгу из кармана пальто, наброшенного на спинку стула. «Полом Стюартом» мужчина разжился в одном гастрономе незадолго до встречи с Брауном. Пальтишко уже тогда было не новое, ношенное по меньшей мере целый сезон, и теперь его не спасла бы даже химчистка. Милгрим положил книгу на письменный стол и аккуратно повесил последнюю деталь своей одежды в шкаф на плечики рядом со школьным синим блейзером.

– Вот тебе приятель, – шепнул он. – Можешь больше не бояться.

И закрыл дверцу. Поднимая со стола книгу, он услышал, как входит Браун. Тот едва посмотрел на новую стрижку и всучил пленнику хрустящий бумажный пакет из «Макдоналдса», помеченный прозрачными пятнами жира, после чего забрал мусорный пакет и, завязав его верхнюю часть узлом, удалился.

«Эгг Макмаффин» [144] капал жиром на халат, но Милгрим решил, что это уже не его забота.

Примерно через час или чуть меньше явился домоправитель с двумя бумажными сумками и черным виниловым чехлом для верхней одежды; на всем стояла надпись «JOS. A. BANKS».

– Вот это я понимаю, быстрое обслуживание, – заметил Милгрим.

– «МакЛин», – ответил домоправитель, словно это все объясняло.

Он бросил сумки на кровать и направился к шкафу, но пленник сам поспешил принять у него чехол.

– Спасибо.

Домоправитель повернулся и, не проронив ни слова, ушел.

Под чехлом обнаружился черный пиджак с тремя пуговицами, смесь шерсти и полиэстера. Милгрим положил его на кровать поверх винила и заглянул в сумки. Двое хлопковых трусов цвета берлинской лазури, две пары серых носков умеренной плотности, белая майка и еще пара синих хлопчатобумажных рубашек с воротниками, застегивающимися на концах, плюс темно-серые шерстяные брюки на пуговицах, без петелек для ремня. Видно, так полагалось. В день их знакомства Браун чуть ли не первым делом отнял у него ремень. Во второй сумке пряталась коробка с кожаными «оксфордами» [145] на резиновой подошве, причем довольно унылого вида: типичная обувь для офиса. Плюс черный нейлоновый рюкзак и бумажник из черной кожи.

Милгрим оделся. Ботинки хотя и смотрелись дешево, но несколько повышали самооценку. В них Милгрим уже не чувствовал себя так, словно должен вернуться в интернат или собирается вступить в ряды ФБР.

В комнату снова вошел Браун. На этот раз он был в темно-сером костюме и белой рубашке, а в руке держал галстук в узкую черно-синюю полоску – возможно, только что снял его? Милгрим впервые видел Брауна в костюме.

– Надевай. Сейчас будешь фотографироваться.

Пленник под строгим присмотром снял пиджак и завязал галстук. Должно быть, в его положении эта часть одежды приравнивалась к ремню.

– Мне нужно пальто, – сказал Милгрим, надевая новый пиджак.

– У тебя есть.

– Ты же велел все выбросить.

Браун нахмурился.

– Там, куда мы отправляемся, тебе потребуется дождевой плащ. Спускайся. Фотограф ждет.

Милгрим покорно сошел на первый этаж; Браун шагал следом.

53

Не доставить им радости

Сотовый Инчмэйла не отвечал. Холлис позвонила в отель, но там его уже не было. Может, в дороге? Наверное. Обидно было бы его упустить. Хотя выпуск нового альбома – дело не из быстрых. А Ванкувер не так уж далеко, и журналистка не собиралась там долго задерживаться.

Позвонила Одиль из «Стандарта»: она хотела узнать название канадской гостиницы, чтобы сообщить своей матери в Париж. Холлис была не в курсе и связалась с Памелой Мэйнуоринг.

– А где мы остановимся?

– На квартире. Я видела только снимки. Дом стоит у воды. Все в стекле.

– Эта квартира – собственность Хьюберта?

– Компании. Там никто не живет. Мы еще не открывались в Канаде. В следующем году начинаем с Монреаля. Хьюберт уверен, так будет лучше всего; он говорит, что Квебек – не земля, а сновидение.

– Как это понимать?

– Я же там не работаю, – напомнила Памела. – Но у нас есть свои люди в Ванкувере. Один из них вас обязательно встретит и отвезет на квартиру.

– Можно потолковать с этим человеком?

– Прошу прощения, он сейчас на заседании в Сакраменто. Позвонит вам, когда освободится.

– Спасибо.

Журналистка задумчиво посмотрела на шлем, который прислал ей Бигенд. Надо бы, по идее, взять эту штуку с собой – на случай, если в Ванкувере тоже есть локативное искусство. С другой стороны, на таможне наверняка не оберешься хлопот, а таскать его как ручную кладь неудобно.

Однако прежде чем приниматься за чемоданы, Холлис набрала еще один номер. В этом году ее родители зимовали в Пуэрто-Вальярта [146] , но через неделю возвращались к себе в Эванстон. Еще довольно энергичная, мать уже старалась не забивать себе голову незнакомыми реалиями, так что попытки дочери объяснить свой приезд в Лос-Анджелес, похоже, не увенчались особым успехом. Отец, по ее словам, пребывал в добром здравии, разве что вдруг, под семьдесят, ни с того ни с сего заболел политикой. Матери это не нравилось: дескать, очень уж папа сделался нервный.

– А он говорит, раньше лучше было, а я говорю, ты просто внимания не обращал. Да еще Интернет этот. Прежде люди газету ждали, выпуск новостей. А сейчас? Хлещет потоком всякая дрянь, как вода из трубы. А он, конечно, сидит себе днем и ночью, уставится в свой экран – и давай читать. А я ему: ну, ты ж все равно ничего не изменишь.

– Зато хоть какая-то пища для размышлений. В вашем возрасте полезно иметь интересы.

– Тебе хорошо, ты не слушаешь, как он честит президента.

– Передавай привет. Я еще позвоню – из Канады. Или когда вернусь.

– А ты где, в Торонто?

– Ванкувер. Мам, я тебя люблю.

– И я тебя, милая.

Холлис подошла к окну, остановилась и стала рассеянно наблюдать за движением на бульваре Сансет. Родители с самого начала не приветствовали ее выбор. Мать вообще относилась к певческой карьере словно к вздорному недугу, не смертельному, но все же мешающему дочери нормально строить свою жизнь, получить настоящую работу, и вдобавок не видела средств от этой болезни – разве что терпеть и надеяться на авось. Любые доходы за музыку она рассматривала не иначе как пособие по инвалидности, нечто вроде сахарной оболочки для горькой пилюли. Надо заметить, в этом вопросе их с дочерью взгляды не слишком расходились – с той разницей, что Холлис понимала: есть люди, которым пилюли никто не подслащивает. Положа руку на сердце, если бы жизнь прижала всерьез, она бы просто ушла со сцены. А может быть, так и получилось? Резкий взлет группы «Кёфью» к вершине славы застал певицу врасплох. Инчмэйл – дело другое, он из тех, кто чуть ли не с пеленок точно знает, когда и чем ему следует заниматься. А вот застой после взлета они переживали на равных. Ни тот, ни другая не желали испытать на собственной шкуре, что значит катиться под гору. Зависимость Джимми стала жирной точкой над «i», безымянной кокаиновой вехой на унылой пологой дороге. Группа утратила творческий запал, участники дружно проголосовали за ее распад и пустились на поиски новых интересов. По крайней мере Холлис, Рег и, наверное, Хайди-Лаура. А Джимми недавно скончался. Пожалуй, Инчмэйл сумел устроиться лучше всех. Барабанщица, если вспомнить последнюю встречу, выглядела не очень благополучно. Впрочем, разгадать, что творится в ее голове, для Холлис было труднее, нежели прочитать чьи угодно мысли.